Мое новое эссе - ПОСТТРАДИЦИОНАЛИЗМ

[ladimir]

БУЛАТ ВЛАДИМИР ВЛАДИМИРОВИЧ

ПОСТТРАДИЦИОНАЛИЗМ

Когда в 1985-1991 гг. (быстротечная и забытая, к сожалению, эпоха), развалился СССР и распался весь советский уклад жизни, советскому (точнее, уже постсоветскому) человеку понадобилось создавать, что-то взамен. Причем быстро, с колес. Ну да советскому человеку не привыкать. А.А.Зиновьев как-то заметил, что если падет советская система и будет уничтожена половина советских людей, оставшиеся советские люди в полчаса создадут такую же советскую систему. Произошло несколько иначе: советские люди сразу же стали конструировать множество советских систем. Да, появились субкультуры. Эта дезорганизованность психопатами-патриотами расценивалась, как результат заговора (нет патриота без заговора против него!), но на самом деле – это вполне естественный результат развития потенций, изначально заложенных в советском обществе. Советские люди запредельно доверчивы (особенно интеллектуалы), но также и сверхкритичны. Доверчивы потому, что, хотя не было железного занавеса в геббельсовском его понимании, то культурно-информационное окно, которое смотрело на мир, не давало полноты обзора, да и внутри страны слишком многое, нет, не скрывалось, забылось. Период перестройки напоминал мощный экскаватор, который начал колоссальные раскопки, и одновременно чугунную бабу, которая расширила «окно в Европу» до размеров снесенной стены. Все начали все вспоминать. Прошлое моментально обрело невыразимый колорит, хотелось разорвать бумажные стены современности и уйти туда, причем на совсем. Мир вокруг также оказался большим и разноцветным. Но! Советский человек оказался поразительно стоек ко всем попыткам снова его организовать в некую утопию. И дело даже не в иммунитете от коммунизма, просто постсоветский человек выше всех остальных ценностей считает ценность владения и распространения ее, а все новые претенденты на роль «руководящей и направляющей» в той или иной степени требовали эту свободу прикрыть или хоть немного ограничить. Потом на этом будут прогорать даже либералы с их теоретической свободой информации. Поэтому начали появляться субкультуры – немноголюдные структуры, по-своему осваивающие время и пространство. К началу 1990-х их были уже десятки, а после распада СССР добавились новые. Ослабевшее государство почти не оказывало никакого влияния на общество (впрочем, оно так никогда и не усилится, а поэтому даже сейчас ждать каких либо «хороших» или «плохих» репрессий со стороны государства по идейному принципу не приходится. Запретить думать определенным образом уже невозможно (да и в прошлом не государство осуществляло эту функцию).
В начале 1990-х видим на месте советского общества прошлых десятилетий (не тоталитарного, а, скажем так, гомогенного, - это правильнее и точнее) сплошную безыдейную массу, любопытную, но не приручаемую, в которой плавают отдельные «твердые новооборазования» - микрогруппы стойких членов новых субкультур, которые «нашли смысл жизни» и очень хотели распространить его до краев общества. 90-е годы при всей их бедности, были интеллектуальным пиршеством, хотя пирующие ели все подряд, не сообразуясь ни с меню, ни с качеством продуктов, и нередко не могли отличить натурпродукт от его имитации. Но это постепенно исправилось, новая эпоха была освоена постсоветскими людьми, как освоена была не менее яркая петровская эпоха. После 2000 года речь идет уже не об «открытиях» чего-либо нового, а о борьбе разных субкультур между собой.
Их можно классифицировать:
Во-первых, субкультуры политические. К концу правления Ельцина в стране насчитывалось несколько сот политических партий, и почти каждая была эдакой субкультурой, замкнутой и враждебной. Быстрая смена лидеров на политических гонках давала хотя бы виртуальный шанс самым откровенным политическим пигмеям, хотя зачастую шел обратный процесс: великаны превращались в карликов. Среднестатистический россиянин за период 1990-2000 успел 5-6 раз поменять свои не только конкретно политические, но и общеидеологические симпатии (при том, что сам факт смены убеждений признается с неохотой). Под конец эта игра большинству просто наскучила – этим и объясняется вымирание политических партий в период раннего Путина и общая аполитичность в районе года 2005. Люди уходили из политики в самые неожиданные сферы (вплоть до собакозащитничества), а политические генералы оставались без армий.
Во-вторых, субкультуры музыкальные. Эти, очень неуживчивые на вид, но, как не странно, самые терпимые структуры (ведь не зарегистрировано до сих пор ни одного судебного иска в защиту чьих-то музыкальных чувств) часто базируются в молодежной среде, что имеет и ряд исключений, особенно, когда речь идет о ретро-стилях. Здесь Россия ничем не отличается от остального человечества: появляются новые музыкальные стили, формируются новые субкультуры, а старые медленно, но неуклонно отходят на второй план.
В-третьих, субкультуры национальные. Национальная идея в годы перестройки стала каналом выделения из советского народа, который был дискредитирован как детище коммунистической идеологии (хотя его генеалогия шире: если бы в России к власти пришли другие социалистические партии, эсеры, например, возник бы почти точно такой же советский народ, это было запрограммировано еще до революции, и интернационалисты, давая фору другим нациям, лишь хотели предотвратить неминуемый распад огромного пространства Российской империи; кстати, в случае сохранения монархического режима или создания белогвардейского, Россию, по всей видимости, ожидали этнические чистки а-ля младотурецкие, казахи и киргизы, например, уже в 1916 изгонялись из России сотнями тысяч; советская власть этот процесс остановила и провозгласила новую нацию – советскую). Не у всех это – отделиться от советского народа - получалось. Легко и просто это произошло в Прибалтике (цивилизационный рубеж Европы) и в Закавказье (где в течение всего ХХ века происходила очень напряженная национальная консолидация трех главных наций). А вот уже в Средней Азии это стало сложнее, на Кавказе – еще сложнее, а татары отделиться от русских уже, похоже, не смогут никогда. У русских вообще очень плохо с национальным самосознанием (отделиться от СССР для РСФСР означало разрушить свой собственный дом) и особенно с чувством превосходства над другими народами, без чего национальный сепаратизм теряет смысл (не отделяться же от великого и развитого народа, народу примитивному и дикому?) В итоге национальное движение (аналогичное народным фронтам Прибалтики или национальным партиям Закавказья) в России оказалось проблематичным. Впоследствии патриотические партии на выборах в Государственную Думу получали доли процента (кстати, как и крайние либералы, типа сторонников Новодворской). Но денационализация русских не так проста, как можно подумать. Отказавшись от своего национального чувства, русские ожидали того же самого от иных народов России. Так было бы справедливо. Поэтому для нормального россиянина одинаково отвратителен русский, татарский, чеченский, еврейский и любой иной национализм. А вот это уже взбесило маленькие, но гордые национальные группы (они-то думали, что это русские – дураки, не видят в себе высшей ценности, а вот мы…), которые стали требовать себе в России какого-то особого статуса и не получали ничего. Аналогично и советская идеология была заклятым врагом всех патриотизмов. Курьезным, но закономерным образом в русском националистическом движении играют руководящую роль люди, отнюдь не славянского происхождения - от М.Л.Шевченко до А.Р.Штильмарка – сына известного писателя. И дело не только в желании гарантированно ассимилироваться. Эти "инородцы" глубоко презирают русских именно за отсутствие у тех национальных инстинктов. Но, потеряв по национальной части, русские, составившие основу советского народа и современной постсоветской общности, многое приобрели в иных измерениях. Достаточно сравнить территорию Российского Государства при Иване III и в начале ХХ века, а вот Грузия так и не вышла за пределы границ времен царицы Тамары. Это говорит о хорошей способности русских уживаться с другими народами. Кто-то сочтет это недостатком, тем более, что ассимиляция иных народов все же происходила, но это был естественный процесс.
В-четвертых, субкультуры религиозные. Хотя сторонники концепции скрытой религиозности советского народа тычут в качестве доказательства результаты переписи 1937 года, они-то как раз демонстрируют процесс вымирания религии в России. До революции православие было частью государственного аппарата – результат реформы Петра Первого, старообрядчество было формой фрондирования этому государственному аппарату, а иные религии – формами национального существования соответствующих этносов (армянин – а армяне по переписи 1937 года – самый атеистический народ СССР – до 90% - мог быть воинствующим атеистом, но посредством членства в григорианской общине поддерживал свою национальность, то же самое касалось, поляков, евреев, татар и т.д.) В 1917 монархическое государство исчезло, а с ним исчезла РПЦ. Попытки создать некие самодостаточные общины (как у обновленцев, так и традиционалистов) потерпели неудачу. РПЦ не может физически существовать вне своей структуры и поддержки государством (если бы СССР не воевал с Германией, и Сталину не пришлось «возрождать» РПЦ, к концу 1970-х православие в России исчезло бы как организация и воспринималось бы как славянское язычество при Рюриковичах). По мере вызревания советского народа (1917-1937) количество верующих снижалось. Война, как это не странно, также не пошла им на пользу (многие активисты просто сбежали с отступающими немцами; особенно из числа национальных меньшинств). Советское общество 1950-1980-х менее всего похоже на религиозное, поэтому миф о «скрытой религиозности» - обычная идеологическая утка (с той же степенью убедительности, можно было говорить о «скрытой поголовной гомосексуальности» в СССР, особенно если половина советских людей знала о нетрадиционной ориентации только из статей о загнивающем Западе). К 1980 году едва ли 10% населения СССР были верующими, причем эта среда делилась на вымирающих «стариков» и на «молодых», для которых религия была просто экзотикой, выводящей за пределы опостылевшей советской жвачки, источником острых ощущений, как декадентство в начале ХХ века.
Одним из примечательных результатов эволюции советского, перерастающего в постсоветский, этоса стала способность к развенчанию любых мифов. Вслед за развенчанием культа личности последовало развенчание коммунизма, социализма, интернационализма, а затем – демократии, прав человека, государственничества и анархизма и т.д. Тем более не устояли против этой способности постсоветского человека религия, патриотизм и прочие мифы новой России. Это не самоубийство и даже не стремление к нему (менее всего постсоветский человек собирался умирать), это всего лишь последовательное недоверие ко всем мошенничествам, вне зависимости от того во зло или во благо действовали мошенники. Способность к ревизии подогревалась по прежнему высоким интеллектуальным уровнем российского постсоветского общества, который не обязательно зависит от уровня образования (ведь, вопреки выдумкам традиционалистов о «добрых предках», которые с глуповатым выражением лица верили именно их – традиционалистической партии, народная смекалка как раз и состоит в глубоком скепсисе по поводу всевозможных вождей и их призывов, в результате чего вожди гибли, как крейсер «Варяг», а народные массы выживали и продолжали историю дальше). Еще более примечательна неизбирательность критической способности постсоветских людей в отношении тех или иных мифов. Можно было одновременно разоблачить и патриотизм, и космополитизм (и еще не известно, что из них окажется придурковатее и гаже). Опять же – здесь не какой-нибудь динамит во рту, а всего лишь логика разума, освобожденного от предрассудков. 90-е годы были эпохой чистого разума, и интеллектуальная жизнь в России кипела как никогда. На этом фоне пропагандистам новых идеологий в постсоветской России было очень неуютно. Все они – в той или иной степени – выглядели параноиками и шизиками (и Новодворская, и Чаплин). Если у них что и получалось, то это критика, а вот положительная часть программы производила впечатление сна рябой кобылы. Таковы реалии постидеологической эры в России.
Советское мировоззрение было ярко выражено просвещенческим, поэтому – с одной стороны – все антисоветские течения естественным образом оказывались обскурантистскими, а с другой стороны – победить и преодолеть советскую идею могла только ровно такая же просветительская универсалистская идея (курьезным образом это перекликается с недавним заявлением Гюнтера Грасса о «космополитизме» и универсализме войск СС), иначе говоря, обскурантизм оказался бессилен, и постсоветское общество ушло на дороги просветительского и универсалистского западного либерализма. Впрочем, обскурантизм нашел иную лазейку. Это антисциентизм. Крах советской модели воспринимался многими современниками, как крах исторического развития в целом, прогресс оказался под вопросом, а «утерянные» ценности стали превозноситься. Типичный пример антисциентизма – Солженицын. Паустовский как-то пошутил над полуграмотными колхозными бабами, которые всерьез считали, будто черти когда-то были, но на 20-м году Советской власти повывелись. В начале девяностых уже целые кафедры сбрендивших профессоров мыслили с точностью до наоборот: раз Советская власть умерла, значит, мир летит в тартарары, и воскресают самые причудливые суеверия. Этот взрыв иррационализма (характерный для мира в целом в последнее десятилетие ХХ века) был приправлен еще одним важным обстоятельством: советское общество (очень гомогенное и стандартное; по степени стандартизации с ним может соперничать разве что американское) в результате «крупнейшей геополитической катастрофы» атомизировалось. Каждый человек (особенно, мыслящий человек) теперь оказался предоставлен самому себе и плыл, куда глаза глядят. Вдобавок скепсис в отношении разных официозных версий выродился в тотальное разоблачение всякого рода «заговоров», и люди уже начали сомневаться: а вдруг ученые нас обманывают относительно шарообразности Земли? Атомизированный «мыслитель», отказавшийся от каких бы то ни было критериев проверки получаемой информации, оказался питательной средой для таких «разоблачений». А сугубая теоретизированность построений ограждает «мыслителя» от необходимости проверки самых фантастических утверждений, и возникает своего рода синдром «Метро 2033» (коммунизм и современная техника спокойно уживаются со сказочными мутантами и религиозными чудесами).
Постсоветскую эпоху в числе иных признаков отличает то, что это эпоха тотальной безответственности. Политики, общественные деятели, религиозные лидеры - все дружно стремятся к одному и тому же: ни в коем случае не нести никакой ни перед кем ответственности (в этом плане отговорки: "я несу ответственность только перед историей/господом богом/своей совестью" выглядят форменным издевательством). Это примечательно в том отношении, что идеологии прошлого века как раз эту самую ответственность несли, причем вполне осознанно и серьезно. Можно даже сказать, что коммунизм в СССР доконало подобное отношение к ответственности за свои идеи и действия. Постсоветские идеологии никакой ответственности на себя не берут - стоит ли удивляться, что результаты их деятельности ничтожны? Прикинуться «незаконно репрессированной» жертвой, выбить слезу, раскрыть всемирный заговор против себя любимых – вот главные методы работы современных идеологий с массами. И надежда, что все само собой как-то образуется, а на их долю выпадет лишь пожать лавры «победителя». «Пение лазаря», как метод жизни, настолько пронизало постсоветское общество, что заметный рост численности инвалидов также можно отнести на счет умышленной фальсификации людьми своего здоровья.
Надо заметить, что распад СССР и помрачение социалистической перспективы прошлось по литературе даже куда жестче, чем по реальной жизни (простой человек ведь рано или поздно ко всему привыкает, но писатель по должности не может быть простым человеком). Под конец перестройки появился турбореализм. Турбореализм можно определить как философско-психологическую интеллектуальную фантастику, свободно обращающуюся с реальностями. Произведения, относимые к этому направлению, находятся на стыке фантастики и «обычной» литературы, фантастические допущения являются отправной точкой для произведения, выполненного по канонам социально-психологической прозы. В каком-то смысле, турбореализм есть дальнейшее развитие представления о «реалистической фантастике», заложенного Стругацкими. Термин «турбореализм» пустил в ход Владимир Покровский. К «турбореалистам» относятся такие авторы, как Андрей Столяров, Андрей Лазарчук, в какой-то степени Виктор Пелевин и Михаил Веллер. Турбореализм характеризуется его теоретиками по таким отличительным чертам, как «надтекст», «эпикатастрофичность» и «метарелигия». Суть принципа «надтекста» — представление о литературе в целом как об информационной волне, катящейся из прошлого в будущее. Для того, чтобы сказать что-то действительно новое, автор должен находиться впереди этой волны, писать с опережением собственного времени. Достигается это повышенной смысловой и эмоциональной насыщенностью текстов произведений турбореализма, из чего естественным образом проистекает множественность трактовок. Принцип «надтекста», который был важен для «турбореалистов» на этапе формирования их движения, носил не столько философско-эстетический, сколько политический характер — он наглядно показывал, почему турбореализм находится в авангарде современной литературы. Принцип «эпикатастрофизма», напротив, оказался весьма плодотворным. Он постулировал, что человек (социум, мир) существует в условиях перманентной катастрофы — нравственной, социальной, космологической. Применение этого принципа придает произведениям «турбореализма» некоторую пессимистичность — и одновременно делает их относительно динамичными. Принцип «метарелигии» основан на представлении о равнозначности для турбореализма таких начал, как личность, бог и мир. Именно использование этого принципа позволяет авторам свободно обращаться с реальностями, сталкивать на равных бога (или дьявола) и человека, использовать магию не как художественный прием, а как существенную часть описываемой реальности. Это определение, позаимствованное из Википедии, дает только общее представление о характере явления. Турбореализм быстро стал основой мышления и отношения к окружающему миру целого поколения, и если кто-то (как автор этих строк) расправился с турбореализмом, перешел к новому жанру (который я бы определил, как сангвинизм), это было движение против течения, порывающее с основополагающими тенденциями современной русской литературы. Но вернемся к турбореализму. Это не просто мировоззренческий пессимизм (нам уже сейчас плохо, но скоро будет еще хуже), это в высшей степени реакционное сознание, которые порывает с вековой просвещенческой традицией, зачеркивает весь тысячелетний путь развития человечества, по-рачьи пятится (но даже не в прошлое, а в какое-то виртуальное пространство страшных сказок мизантропов и изуверов. Турбореализм хочет, чтобы его утешали, и одновременно боится быть окончательно утешенным. Он бродит по лабиринтам, из которых нет выхода и из которых ему совершенно не хочется выходить. Турбореализм в системе просвещенческого мировоззрения будет выглядеть подслеповатой совой, которую вытащили на солнечный свет. Это подкладка ненависти к прогрессу, к разуму и к той смелости, которая наполняла человечество на пути от деревьев в африканской саванне к звездам. Реакция на «крупнейшую геополитическую катастрофу ХХ века» оказалась еще хуже, чем те преступления, осознание которых привело к ревизии советской директивы развития (собственно, все пути развития неизбежно проходят через жутчайшие преступления, и если уж предъявлять претензии ко всему человечеству, моралистам и борцам за нравственную политику следует просто перерезать всех детей в колыбели, потому что это лежащие в колыбели гитлеры, сталины и еще черт знает кто; правда, Муза Истории смеется над моралистами, и вот почему: добро в истории побеждает потому, что зло, победив добро, становится его наследником, и в итоге путь человечества ведет от опасного простого к сложному гарантированному).

Лирическое отступление:
Автор этих строк был обуреваем графоманией с семи лет и жил именно в самый разгар обрушения СССР (когда СССР приказал долго жить, мне было 17 лет), но я все же никогда не был увлекаем турбореализмом. В 1996 году я написал скандальный юношеский роман «Лишь бы не было войны» (который до сих пор наиболее известен из всех моих произведений), где я не то чтобы романтизировал нацизм, но застолбил материалистическую концепцию: в истории правы все. Идеалисты не могли мне этого простить. Потом (уже в новом тысячелетии) я занял позицию «умного циника» (оценка моего читателя из Квебека), но сам по себе цинизм опять вырастал из материализма игры на огромной шахматной доске реальности, где я играл сразу за всех. Сангвинизм как литературный стиль базируется на признании прекрасной реальности как единственной объективной картины мира, счастья как единственного достойного человека образа жизни. Жизнь прекрасна, а смерть… смерть бывает разной. Меланхолик умирает, преисполнившись страданий, испив чашу отчаянья покидает юдоль скорбей. А сангвиника обнимает Кондратий. Ха-ха-ха! Юмор, простой человеческий юмор, изгнанный из русской литературы после Пушкина, в сангвинизме возвращается и правит бал. А уж смеяться над дураками…

[ladimir]

Итак, турбореализм создал особое мироощущение постсоветского общества, в котором ревизии подверглась просвещенческая основа любого развития. Расплата за отказ от развития (под предлогом его, видите ли, антигуманности) была не катастрофической (к чему эти громкие слова?), а просто дурацкой. Дурацкий колпак спрашивал: а нравственно ли летать в космос? а вдруг американцы нас обманули? а что, если Иван Грозный – четыре разных царя? а что, если Земле все-таки 7500 лет? Самоодурачивание – закономерный результат турбореалистического отношения к миру. Люди, увлекшиеся этой игрой, начинали напоминать дикарей, но не тех – благородных дикарей мезолита, которые каждую ветку превращали в изобретение, а каждый горизонт – в открытие, а тупых дикарей, скрывшихся от цивилизации в театральных джунглях, под прицелом кинокамер их более развитых родственников. Обращение к религии (как к сильнодействующему средству против разума) оказывалось просто неизбежным на постсоветском пространстве турбореализма.
Постсоветский период 90-х гг – это абсолютно свободных в идеологическом плане момент российской истории, когда все идейки оказались равноудаленными от власти, занятой самосохранением и внутренними разборками. Правда, уже с 1992 года лидеры государства стали демонстративно участвовать в религиозных мероприятиях (минимум два раза в году), но, поскольку трудно предположить, чтобы образованный советский человек всерьез допускал существование говорящих кустов и возможность хождения по воде, всплывало единственное объяснение – «для проформы», как отражение определенного атавизма (причем атавизма, гомогенного с позднесоветским отношением к идеологии: ни тогда, ни теперь идейки не воспринимались всерьез, однако присутствовали, как портрет Ленина в квартире крупного советского коррупционера). Здесь было бы небезынтересно ответить на вопрос о соотношении коммунизма и религии (тем более, что зачастую бездумно они отождествляются). Если бы верующему православному человеку лет 110-120 назад сказали бы, что коммунизм – это религия, он был бы поражен – настолько это не укладывалось в голове. Ведь коммунизм в его гносеологическом измерении был глумлением над всеми святынями, отрицанием чего бы то ни было сверхъестественного и апелляцией к разуму, как единственному способу познания мира. Трудно назвать что-либо более далекое от религии как таковой. После прихода к власти большевиков мало что изменилось. Коммунистическая идеология вовсе не собиралась нисходить до самых отсталых и необразованных масс, превращаться в «красное христианство». Наоборот, она планомерно повышала образовательный уровень населения, что стало в СССР квазиинстинктом. А образованный человек, по определению, гораздо менее склонен к религиозному взгляду на мир, хотя бы в силу более широкого кругозора, чем его необразованный оппонент (если человек знает, что нет одной религии, которая противостоит одному атеизму, а религий несколько дюжин, и каждая настаивает (даже если количество ее адептов исчисляется сотнями) на своей исключительности, то уже одно это вызывает недоверие к верующим: все разом они не могут быть правы, а по отдельности ни одна религия не составляет (и никогда в мировой истории не составляла) большинства, что требует признания всех остальных людей (вне одной «правильной» религии) обманутыми дураками и вражьими детьми, что опять же вызывает, как минимум, сомнение). Невежество же более способно воспринимать самые шизофренические конструкции, не задумываясь над их правдоподобием. А когда православные «вдруг» обнаружили, что моральный кодекс строителя коммунизма «тождественен» религиозным заповедям (на самом деле отнюдь нет: ведь главной религиозной заповеди – о почитании единого православного бога – там, естественно, нет, а без нее все остальное, с т.з. верующего, теряет смысл), это говорит не в пользу тезиса об универсальности и первичности религиозного сознания, а о том, что требования религий признать себя исключительными источниками добра и порядка в мире (за год до обнародования Моисеем десяти заповедей все люди только и делали, что убивали и врали), как минимум, не подтверждается, поскольку универсальные правила поведения, вырабатываются в обществе не под диктовку каких-то сверхъестественных существ, а в результате естественного развития. «Особые заповеди» о богопочитании, которыми верующие дорожат куда больше, чем запретом убивать какого-нибудь безбожника или инородца, наоборот, отсутствуют в универсальных правилах общественного поведения, и это говорит о внерелигиозности морали как таковой. Еще более примитивен взгляд верующих на т.н. культы личности в рамках коммунизма. Все попытки отождествить культы Ленина или Сталина то с богопочитанием, то с культами святых, совершенно не учитывают, что в данном случае мы также наблюдает универсальный эффект, далеко выходящий за рамки религии, как явления. Можно с той же степенью убедительности обвинять пушкиноведение в религиозном почитании Пушкина, а шекспироведение – в религиозном почитании Шекспира (здесь православные «философы» строят из себя дурачков под стать герою купринской повести – неграмотному денщику-буряту, который на полном серьезе молился бюсту Пушкина). Главное в этом феномене желания верующих причислить коммунистический «нигилизм» к религиям – черная зависть к успешной идеологии (во всяком случае, куда более успешной, чем любая попытка православной идеологии). Временами это выглядит, как саморазоблачение: если мы – верующие – дураки, то коммунисты (будучи верующими) – точно такие же дураки.
У коммунистической идеологии и идеологии, которую сейчас пытаются слепить из традиционных и новоприобретенных ингредиентов православия, есть еще одно даже не видовое, а родовое отличие. Это отношение к социальной активности. Нет нужды подробно рассказывать, что коммунизм был, есть и будет идеологией революционной, нацеленной на социальную динамику и социальные революции, которые воспринимаются, как тайфун в природе – они освежают воздух, а неизбежные жертвы столь же неизбежны, как неизбежна гибель космонавтов на далеких планетах, что ничуть не ставит под вопрос необходимость освоения космоса. Вся советская ментальность была заточена на революцию, ее эстетику и теоретическое обоснование. Советский учебник истории воспевал революции, где бы они ни происходили и кто бы в них не участвовал. И советский школьник штурмовал Бастилию, переходил Анды с Боливаром, сражался на баррикадах с героями Виктора Гюго, брал Зимний дворец и у стен Мадрида бросал клич «Но пасаран!» Создание революционных организаций (разумеется, подпольных) в советское время было нормальной практикой социальной активности молодежи; историки называют сотни таких групп, от троцкистов 30-х до ленинградского Коммунистического союза борьбы с преступностью 1980-х гг. Власть хорошо была осведомлена о таких тенденциях, пыталась ими управлять (под эгидой комсомола), применяла иной раз репрессии, но переступить через принцип, естественно, не могла (солженицынская отсебятина о Сталине-реакционере, который решил, во что бы то ни стало, «запретить революцию» - это его личные попытки выдавать желаемое за действительное). Все 70 лет советской власти революция была ценностью. Собственно, и в годы перестройки вполне официальным (в 1986-1988 гг) был лозунг: «Революция не окончена! Революция продолжается!» И активисты неформального движения видели себя дантонами и гарибальди. Трудно себе представить что-нибудь более далекое от этой советской эстетики, чем зверь, именуемый «православная идеология». Она то мечется между врагами Советской власти – от черносотенцев и испанских франкистов до Пентагона, «предотвратившего расползание коммунистической заразы», то просто объявляет себя основой партии порядка, смыкаясь с самым махровым капитализмом или идя в услужение откровенному оккупанту (как в 1941-1944 гг). Что ничуть не удивительно, поскольку РПЦ на протяжении двухсот лет (от Петра Первого до Николая Второго) была всего лишь духовным министерством (то, что православные идеологи сейчас пытаются затушевывать или вообще отрицать, в XIX веке было общеизвестной истиной, которую озвучивали самые разные публицисты – от славянофилов до Соловьева), а затем – проигравшей фракцией, реликтом всех антисоветских сил. Это там у них – в Латинской Америке или во Франции – могла быть «теология освобождения», «революционный католицизм» или «христианский социализм» (как правило, между прочим, в католических странах, а не в протестантских). В России (что 1913, что 2013) ни один язык не повернется произнести безнадежный оксюморон «православный социализм». Это ведь, когда надо возвращать религиозным организациям собственность, отобранную еще при Екатерине Второй, тогда РПЦ участвует в «мирских делах», а как только речь заходит о социальной справедливости, эта организация мигом взлетает в небеса и опять до смешного банально боится брать хоть какую-нибудь ответственность. Гапон так и остался единственным исключением, лишь подтверждающим правило. И если активистами революционных организаций советской поры была молодежь, то «православные активисты» - это сплошь старые бабки, а т.н. «православная молодежь» - это аутисайдеры, уязвленные экзистенциальным страхом смерти, или же свихнувшиеся на почве антикоммунизма чудики, которые (перефразируя одного из героев Виктора Гюго), будучи внуком академика и правнуком конюха, вознамерились снова стать конюхом. Все это обильно приправлено самым наивным патриотизмом (за границей люди с песьими головами!) и теориями заговора, которые составляются исключительно против России (против распавшихся Австро-Венгрии, Османской Империи, дважды разгромленной Германии, потерявшей колониальную систему Великобритании, разумеется, никаких мировых заговоров не было, ведь только Россия имеет право быть жертвой мировых заговоров). Какая уж тут революционность и свежесть в такой атмосфере?
Это приоткрывает «тайну принятия православия» современной путинской элитой. Разумеется, трудно предположить, что окончивший ЛГУ Путин всерьез «верит» в хождение по воде и чудесное исцеление от прикосновений к иконам (хотя, почему нет, на рубеже тысячелетий в рамках работы силовых ведомств России имели место магические ритуалы и всяческие разработки паранормальных явлений; например, в структуре Министерства обороны существовало подразделение в/ч 10003 под командованием генерал-лейтенанта Савина, которое занималось использованием экстрасенсорных «ресурсов» и было втихую расформировано в 2003 году), а если Прохоров заделается православным, это никак не повлияет на его личную жизнь с несовершеннолетними, и ни один православный борец с педофилией его не достанет (можете пофантазировать на тему «исповеди» Прохорова о куршавельском деле). Все дело в другом. Православная идеология оказалась невероятно удобной опорой современного правительства России, поскольку способна на то, на что не способна ни одна другая идеология: безоговорочная поддержка любой власти (если та не рубит попам головы), ориентация верующих на социальную пассивность, попытки пресечь любую антиправительственную деятельность, как разновидность богохульства (вплоть до демонстрации специфического православного мазохизма: бьет, значит любит). Поставьте себя на место власти, и если у вас нет некоторой брезгливости, вы с охотой воспользуетесь такой поддержкой. Путинское правление очень четко делится на два периода: ранний Путин и поздний Путин. В первом периоде сугубая аполитичность основной части населения (а главное – наиболее активной его части) вполне гармонировала с быстрым ростом благосостояния (все же, даже с учетом роста цен, доходы населения выросли в среднем в 2000-2008 гг в 3-4 раза, и в 2006 году средний уровень жизни превысил советские показатели) и нежеланием государства вмешиваться в ментальную сферу общества. Между 2009 и 2011 все круто изменилось. Материалист сразу же укажет на прекращение или резкое замедление экономического роста и, соответственно, роста доходов (цены на нефть никакого влияния на сей раз на этот феномен не оказали). Уже одно это создало почву для роста социальной, а в перспективе и политической напряженности. Когда Путин объявил о своем втором (третьем) сроке, оказалось, что, кроме верной «Единой России», большая часть элиты в лучшем случае принимает это решение с оговорками, а в значительной части вообще отреагировала негативно. Не помогло ни смещение Лужкова, ни назначение в Петербург «жлоба» Полтавченко. Путин вдруг обнаружил, что безоговорочно поддерживает его только РПЦ и околоправославные круги (по иронии судьбы, в т.ч. те, кто, как старообрядцы от Петра Первого, открещивался от «оккупационного режима, управляемого из Вашингтона»). Здесь, разумеется, тоже удивляться нечему. Никаких революционеров из «русских мальчиков», взявшихся перерисовать карту звездного неба, чтобы она не противоречила православному учению, получиться не могло по определению. Православие может существовать только при самой деятельной (в т.ч. репрессивной) поддержке государства, в противном случае его удел – влачить существование мелкой и злобной маргинальной секты с воспоминаниями о прекрасном и могучем прошлом. Поэтому «православная идеология» заранее поддержит любой режим. Родина для них – это государство, а вовсе не общество. Следующие полтора года Путин был занят (и занят по сию минуту) обеспечением своей легитимности. Оказалось, что всех рабочих полпредами не назначишь, всем многодетным семьям машины не подаришь, а всех богохульников не посадишь. Попытки насадить православие в школе также закончились позорным провалом, а отдельные рьяные православные активисты создавали «атмосферу здорового безумия». Если нынешний политический режим избрал в качестве опоры самую неподходящую идеологию (при том, что все современные идеологии страдают маразмом и шизофренией), то следует поподробнее остановиться на ее составляющих и соотношении с нею современного образа жизни.
Советский человек жил в реальном мире, познаваемом с помощью научной методологии, чья объективность проверяема на практике. Какие бы споры и бури не возникали в советской науке по поводу генетики, языкознания или первичности ленинградского университета по сравнению с московским, это были именно научные споры – участникам в голову не приходило сказать в подтверждение своих слов «я верю» или «такова традиция земли нашей». Самоценность знания и его универсальность, признание высшей ценностью все же человека, а не идеи или иной внечеловеческой сущности, познаваемость мира и возможность его освоения – таковы основные опорные пункты советского взгляда на мир. Вне зависимости от того, капитализм или социализм более эффективен, и за чем из них будущее, советский человек считал прогресс основой нормального развития, а «реакционность» была самым бранным словом. Не все шло так, как замышлялось, но советский эксперимент был наиболее последовательным прорывом человечества в будущее, удивительно не отягощенное прошлым. Жертвы на этом пути не должны смущать. Любое развитие может быть болезненным процессом. А реакция – это жертвы без развития, впустую.
Что же предложило взамен неорелигиозное сознание? Первым делом, следует заметить, что т.н. «возрождение религиозности» никогда не было искренним – это всегда была игра в некую антиутопию, игра с фигой в кармане, когда ее участники будут всячески пропагандировать ценности своей игры, но никогда не будут всерьез играть по ее правилам. Как только им предложишь или лечиться молитвами, или раздать имущество бедным, или еще что-то в этом роде, последуют оговорки, что это не по настоящему, что здесь нет реального, а есть некий духовный смысл и т.д. Оно и понятно. Как однажды выразился Невзоров, современный человек не может всерьез «верить в говорящие кусты и хождение по воде». Впрочем, и насчет наших далеких предков на этот счет есть достаточно обоснованные сомнения. Здравый смысл, обеспечивавший развитие во все века, не смотря ни на какие религии и фанатизмы, все же оказывался сильнее самых буйных фантазий. Средний человек, даже желая жить после смерти в некоем лимбе, не подвластном времени, отнюдь не желал в нагрузку получать свору наглых бездельников, которые будут от имени сверхъестественного существа решать, как ему жить. И всякий раз здравомыслие одерживало победу над бесплодным фанатизмом, который в последний момент прятался за духовным смыслом. Шизофрения современных верующих очевидна, и ими самими, как правило, признается: «Обливаясь кровью, буду говорить в напряжении: credo, quia absurdum est. Верю вопреки стонам рассудка, верю именно потому, что в самой враждебности вере усматриваю залог чего-то нового, чего-то неслыханного и высшего». Это Флоренский, который большой ученый. Абсурд хорош в фарсе или игре, но никак не помогает в опыте. Нельзя верить, что самолет полетит без крыльев и двигателя, и верующие это очень хорошо представляют. А это уже прямое недоверие боженьке.
Итак, место разума занимает вера, причем, трудно назвать небылицу, в которую верующий бы не смог поверить. Тут полный набор самых нелепых выдумок и тем желтой прессы: инопланетяне, атлантиды, «чудесные исцеления», «страшные случаи» с христианской моралью и прочие «неистовых баб басни». Нелепым россказням нет границ, верующие одной религии с охотой пересказывают небылицы другой, «взаимно признавая» реальность выдуманных существ друг друга. Это некритическое отношение к воспринимаемой информации раз за разом ставит верующих в дурацкое положение, опять способствуя укреплению статуса вечной жертвы разного рода розыгрышей. Дискутировать с человеком, чей ум находится в плену подобного образа мысли, чрезвычайно трудно. Сам, будучи глубоко невежественен, он уверен, что и другие люди такого же образа и подобия, и еще более уверен, что достаточно декларировать свою веру во что бы то ни было, и предмет веры оживет. В крайнем случае, верующий ухватится за антиномию, т.е. скажет, что «мы не можем знать точно». Кант, помнится, ограничил количество антиномий всего тремя. Но верующему Кант не указ, и тут уже растут целые химеры веры в выдуманные исторические события, назидательные проповеди, нелепые паранаучные версии. Я верю! – провозглашает один верующий. А я не верю! – ему другой. Называется это все «дурак – сам дурак». Вот и дискутируй.
Верующий ругает материалистический взгляд на мир за грубость, примитивизм, пренебрежение к экзистенциальным истинам отдельной личности. Но если человека заманят в религиозную фэнтези, он быстро обнаруживает еще более откровенную грубость, примитивизм, запрет на все иные веры, кроме одной правильной. О личности вообще речи нет, потому что если божество – все, то человек ничто, что бы там не сочиняли верующие работорговцы, желающие продать свободу выдуманному сверхъестественному существу, который, как чеченский боевик, приписывает себе все на свете, все теракты и не только. Я как-то раз – несколько лет назад – написал рецензию на экранизацию «Мастера и Маргариты» Булгакова. В этом «сатанинском» романе все сводится к встрече конечного человека с бесконечным духом, ограниченного материей человека и всемогущего существа. Возможен ли их диалог? Вряд ли. Их диалог всегда будет диалогом неравных. С тем же успехом может состояться равный диалог преступника с пистолетом и безоружного обывателя. Писатель попадает в дурацкое положение пытающегося сочетать несочетаемое. Аналогичен диалог между верующим, за которым стоит его всемогущее божество, и просто человеком. Можно сколько угодно повторять заклинания о диалоге, но он невозможен. Более того, выдумывание всемогущего существа – своего рода эскапизм, демонстрация собственного бессилия по сравнению с просто человеком.
Советский человек жил на шарообразной Земле, летящей в бесконечном Космосе по орбите вокруг Солнца, в свою очередь вращающегося вокруг центра нашей Галактики. Миллиарды лет ушли на эволюцию, в результате которой (в силу совершенно естественных причин) несколько миллионов лет назад появилось достаточно разумное живое существо, которое именуется человеком. Оно материально, и даже его мысли материальны, поскольку в них отражение именно материальной реальности: у племен, не знающих металлов, никогда не появится бог кузнечного ремесла, а злобный и нудный божок, требующий исключительной любви к себе и тотальных жертвоприношений – произведение закомплексованных и неполноценных авторов. Но не смотря на гибель целых цивилизаций, человечество развивается от примитивных форм хозяйства и социальной организации к более сложным и адекватным образу жизни. Мораль, право и ценности не спущены с неба и не придуманы самым гениальным гением, они – результат естественного развития разных обществ (поэтому они и разные, не считая минимума общих принципов всего человечества (например, что убивать людей-сограждан нехорошо, но убить врага на войне или преступника в результате самообороны – вполне допустимо).

[ladimir]

Религиозное видение истории – тот же набор нелепых слухов, желаний, превращенных в факты, невежественных и некомпетентных суждений, запугиваний «врагами» (врагами не то веры, не то наших прапрадедов, которые сами были не прочь накостылять безруким «врагам»), что и другие «религиозные» науки. Здесь нет никакой системы, как нет ее в общей картине верований. Зачастую присутствуют нелепые попытки согласовать реальность с верованиями, а если реальность не согласовывается, ее просто отбрасывают. Люди, прочитавшие едва ли религиозный катехизис, мнят себя знатоками истории, причем главное внимание уделяется не самим фактам, а их духовному смыслу, и тут уж «знаток» затаскивает в науку свои симпатии и антипатии, придавая им божественный, священных характер. Конечно, сочинения по истории всегда носили пристрастный характер, но историки все же знали меру, в то время, как современные теологи генерируют бред сивой кобылы в вакууме. Особенно это заметно, если сравнивать представителей разных (и всегда взаимоисключающих; ведь если одна религия права, все остальные – ложь и глумление над истиной) религий. Здесь речь идет уже не о фальсификациях, а о разрыве единого информационного поля, созданного в результате успехов научных знаний в последние несколько веков. Что было простительно авторам 500 или 1000 лет назад по незнанию, совершенно непростительно для современного человека. Всех же, кто не может терпеть это издевательство над реальностью, обвиняют в антипатриотизме (из чего можно сделать вывод, что патриотизм лжив, как и эти обвинители, присвоившие себе монополию на патриотизм). Рецензенты современных учебников религиозных культур совершенно справедливо именуют все это творчество «псевдоромантизмом», в силу тотальной тенденции выдавать желаемое за действительное. А давайте поверим! – вот девиз авторов такой «истории». Полемизируя с современной исторической наукой православные, к примеру, публицисты постят совершенно нелепые вымыслы западных протестантских креационистов, даже не задумываясь над источниками своих «правдивых и достоверных опровержений». Нередко в ход идут аргументы «аморальности», «противозаконности» и противоречия личным убеждениям автора.
Помимо просто истории у верующих есть еще «история священная». Здесь христианству категорически не повезло. Основу таковой для христиан составляет обработанная компилятором V века до н.э. еврейская история, которую они должны изучать, любить, находить в ней аналогии со своей историей, защищать от какой бы то ни было критики, целовать все эти национально-культурные глупости или мерзости и любоваться еврейским боженькой во всей его закомплексованности и щизофрении. Христиане, попав в этот лабиринт, понятно, от такого принуждения сатанеют, и отводят душу христианским антисемитизмом, а тотальное вдалбливание чужих анекдотов о всесильных евреях влечет рождение теорий заговоров и мании преследования. Так и путешествует христианин с чужой историей (к тому же перевранной) и опять же перевранной своей под мышками. Эта брехливость осознается и оправдывается некими высшими соображениями, моральными принципами и даже «злом во имя добра».
Но при всем при этом, современная посттрадиционалистическая религиозность остро нуждается в санкции со стороны науки. Для советского человека, выросшего в сциентистском обществе, это вполне естественно. К чему ж апеллировать, как не к науке? Поэтому среднестатистический верующий хочет верть, что все его верования «доказаны из науки», что новейшие научные достижения уже упомянуты в библии, коране или в комментариях к этим религиозным книгам. Причем «наука доказывает» именно их версию религии, а вовсе не верования каких-либо раскольников или еретиков. Возникает вопрос: а зачем оно им? Если вознамерился жить на плоской Земле, которую боженька собственноручно сделал 7521 год тому назад, а о неандертальцах боженька ничего не знал (и верующим знать не надо), то зачем тебе научная картина мира? В том-то и дело, что современная религиозность вторична, как и все вторичное, ублюдочна, и наука нужна ей как гарантия «века сего». Иначе религия, порвавшая с реальной действительностью, рискует окончательно стать, в лучшем случае, развлечением для параноиков (надо ж и им развлекаться?) Все это напрасные потуги. Науку верующие воспринимают, как неграмотные дикари в джунглях воспринимают мобильные телефоны: ими можно копать ямки и отражать солнечные блики. К тому же они забыли, что каждый ученый изгоняет бога из своей науки.
Возникает закономерный вопрос: неужели мыслители, философы, ученые 500, 1000 или более лет назад были такими же параноиками и шизофрениками, как современные верующие, которые делят знания на православные и неправославные? Отнюдь. Религиозные суммы знаний для своего времени были неплохой систематизацией (позднеантичные греки вообще любили систематизации). И религии победили на том историческом этапе потому, что за них взялись интеллектуалы своего времени. Потом, особенно после реформации, религии постепенно «теряли мозги» (да, бывает и такая «утечка мозгов»), забюрократизировались, оказывались знаменем самых реакционных (и как следствие обреченных на историческое поражение) общественных движений. Если еще в XV веке богословы были на острие научной мысли, то сейчас «христианская наука» (да и «мусульманская» с «иудейской» тоже) – это апелляция к чему угодно («ты меня уважаешь?», «на этом стоим, как наши отцы!»), но не к научным аргументам. Самоодурачивание не безгранично. Как заметил Оруэлл (перефразировав Льюиса Кэрола) никакая идея не позволит безнаказанно пить яд или выходить из дома через окно верхнего этажа. Разумеется, любой «верующий ученый», если будут предприняты попытки проверить его бредовые гипотезы практикой, ловко вывернется и отбрешется, но если такие попытки предприняты не будут, самые безумные басни получат статус «научной истины». А вдруг проканает?
Верующие хотят нас убедить, что весь существующий мир «сотворен» неким разумным существом, которое существовало вечно, и которое испытывает чувство (верующие называют его «любовь») к сотворенному им человечеству. При этом это же самое существо подвергает объекты своих любовных вожделений всяческим несчастьям и бедам (ведь на все воля божья). Верующие, возражая на это, вводят категорию свободы, которая приводит к тому, что все плохое с отдельным человечеством и человечеством в целом происходит исключительно по инициативе людей и боженьку ни в чем винить нельзя (здесь за версту видны уши сугубого нежелания психологических типажей, более других склонных к религии, нести какую бы то ни было за что бы то ни было ответственность, и эти верующие наивно-откровенно сотворили себе бога по образу и подобию своему). Но даже если согласиться с такой посылкой, возникает проблема неразумной природы, которая никак не подчиняется человеческому произволу. Можно утверждать, что люди виноваты в войнах и преступлениях, но даже откровенный шизофреник-теолог не может возложить на них ответственность за землетрясения или болезни. И вообще, если одно и то же существо сначала вываливает снег, потом его растапливает, потом снова вываливает, а потом снова растапливает – и так по нескольку раз за неделю, возникает вполне естественное сомнение в его нормальности и разумности. Верующим очень бы хотелось, чтобы их произведение (а точнее, попытки натянуть «единого бога» как презерватив на остроугольную реальность) было разумным и настоящим. Но этого раз за разом не случается. Тогда у них появляется универсальная отмазка: так богу угодно, его пути неисповедимы и нам непонятны. Странно, а ведь обещали разумное существо. Здесь обнаруживается интересное противоречие, на которое мало кто обращает внимание: совершенно непонятно, почему это разумное существо (якобы сотворившее мир) одно, а не несколько? Неужели только оттого, что еврейский божок к V веку до н.э. оказался настолько «ревнив» и неуживчив, что не мог наладить отношения с равными себе? Это, между прочим, характеризует его с самой худшей стороны (если, конечно, он претендует на личность). Монотеисты обычно приводят совершенно сомнительные аргументы о единстве законов Вселенной, универсальности науки (!?) и т.д. Но греки-политеисты великолепно разрешали это противоречие: единая закономерность – безличная судьба – правила миром, а отдельные т.н. «языческие» боги в качестве актуализации всем известных явлений могли проявлять способность к целенаправленным действиям (больше всего они были похожи на реальных царей земных, и это-то как раз делало этих богов человечными, особенно в сравнении со свихнувшимся на почве мании величия злыднем, который планировал и совершал преступления, да еще и упивался (см. источник – ветхий завет) этим; можно вообразить, в чьем больном сознании явился этот фэнтезийный образ). Ход событий, если в чем и убеждает, так это в «многополярности» мира, а все попытки подвести все многообразие реальных процессов под единый знаменатель оборачиваются конструированием теорий заговоров (ведь теория заговора – концентрированное выражение представления о том, что за реальными материальными явлениями стоят какие-то таинственные духовные силы) с неизбежно присущей им шизофренией и желанием выдать желаемое за действительное, а потом – когда придется отвечать за свои слова – как страус спрятать голову в песок. Но верующий ненавидит природу, отрицает это и снова ненавидит, иначе он не стал бы объявлять естественные процессы (смерть, рождение и жизнь) греховными и требующими «преображения». Ненависть к реальности, желание переиграть ее, выдумывание сверхъестественного существа в качестве сообщника еще можно допустить, если смотреть на мир глазами древнееврейского мыслителя, разгромленного филистимлянами, ассирийцами, вавилонянами, римлянами и загнанного в геополитическое подполье, то чего ненавидеть современному человеку? Это определяет интерес к религии в наше время со стороны маргинальных личностей, ведь если человек счастлив, ему не нужны отмщения и заговоры. Христиане пытаются реабилитировать ветхозаветного изувера новым заветом, в котором он (безошибочный наш) исправляет последствия своих действий и обещает всем, кто ему поверит (что весьма трудно, потому что большая часть населения Земли до сих пор не поверила), вечную жизнь в некоем особом пространстве, именуемым раем. Если бы в реальности мы наблюдали вечную жизнь и здоровье всех, кто поверил, это была бы не проблема, а реальность, но (если не считать нелепых слухов, вроде тех, которые рассказывают базарные бабки) верующие ровно также болеют и умирают, как и неверующие, в среднем верующий человек ничуть не богаче, не успешнее, не умнее и не счастливее, чем неверующий, и если на голову неверующему падает груша, то с т.з. современного богословия, это можно было бы интерпретировать, как божье наказание, если бы груши аналогичным образом не падали на головы верующих. Как богословы не юлят, реальность неумолима (страшное место для верующего), и тогда теоретик божественной воли становится в позу партнерши (именно партнерши!) всемогущего садиста и провозглашает: «Бьет, значит, любит!» О вкусах, как говорится, не спорят…
Современный психически здоровый верующий, разумеется, не может мириться с богом-садистом. Но если божество всемогуще, то оно за все ответственно. Если оно не за все ответственно, оно не всемогуще. Логика неумолима. Тогда зачем она верующим? Но они с непонятной маниакальной настойчивостью требуют от разума найти обоснование их фантасмагорий. Таковы совершенно безвыходные лабиринты богословской онтологии.
Если онтология современного верующего выдает в нем латентного садомазохиста, то гносеология (познание мира) существенно деградировала даже по сравнению с теми временами, когда религия боролась с безбожием на равных. Нас убеждают поверить в истинность древнееврейских религиозных сочинений, хотя уже давно существуют науки, изучающие предмет: библеистика, семитология, шумерология, египтология, иранистика и др., которые в большинстве случаев дают отрицательное заключение на претензии религиозных верований на исключительную историческую достоверность. Занятно выглядит реакция верующего на информацию, опровергающую его верования. Сначала он заявляет, что опровергающая информация «на самом деле» не опровергает, а подтверждает верование – здесь очевидна надежда на то, что аудитория не будет сама проверять это утверждение и поверит (нет, без веры верующим никуда!) на слово. Если же при проверке (а человек – любопытное и дотошное существо, к большому несчастью всех религий) оказывается, что ничуть не подтверждает, а именно опровергает, верующий оппонент либо уходит в глухую несознанку, утешив себя мыслью, что опровержение религии – чистый сатанизм, вне зависимости от того соответствует ли он реальности или нет (вообще с реальностью у верующих отношения, как у того лемовского доминиканца, который заклеил половину галактической карты, поскольку там обитали атеисты), либо начинает въедливо спорить «на измор» («ноев ковчег нашли, в газетах писали, я сам видел, надо верить»). Православные нередко не брезгуют цитировать самые желтые материалы своих протестантских визави, и вообще взгляд на окружающую реальность верующих напоминает разворот желтой газетенки, с которой религия – будто два сообщающихся сосуда. Доходит до откровенного невежества: например, сто лет назад верующие пытались видеть в электрической лампочке божественный свет, а сейчас считают, что единый генетический код опровергает теорию эволюции. При этом пропагандисты самых вздорных и нелепых слухов, которые современные богословы именуют религиозным знанием, совершенно не понимают, в каком они веке, и кто их окружает. Неграмотные крестьяне позапрошлого века, действительно, не могли подчас ничего возразить на какие-либо абстрактные утверждения проповедников (правда, проповедники на этом не останавливались, а лезли в бытовую конкретику, где уже крестьянам все было знакомо и понятно, и очевидное невежество попов становилось темой бесконечных анекдотов), но вокруг грамотные, образованные люди XXI века, в работе с которыми трафаретки времен Достоевского вряд ли пригодятся. Даже не смотря на общее снижение образовательного и особенно научно-популярного уровня нашей страны за последние 20 лет, очевидна полная бесперспективность надежд на дальнейшее отупление населения (и как следствие на большую убедительность религиозных представлений). Сама по себе необходимость развития диктует развилку: либо превращение страны в эдакий православный бантустан с «высокой духовностью» и африканским уровнем технологий, либо потребности в образованных и мыслящих людях приводят к общему росту интеллектуального уровня страны с весьма плачевными последствиями для религии. Третьего не дано. Сейчас православные наследники атеистического СССР все еще живут на его наследии, но советская техника устареет, а позорно незначительное финансирование в современной России научных разработок (в 1,6 раза меньше, чем в Великобритании, в 1,8 раза меньше, чем во Франции, в 2,4 раза меньше, чем в Южной Корее – это в сравнении со странами, чей ВВП почти равен или меньше российского) окончательно готовит России роль недолговечного (нефти хватит максимум на 30 лет) сырьевого придатка. Впрочем, картина мира верующего в этой части тоже заклеена. Я не знаю ни одного верующего, который бы думал на эту тему. Зачастую православный «мыслитель» рассматривает информацию по принципу: наносит ли она вред или приносит пользу его верованиям. А избегание «наносящей вред» информации приводит к настоящим курьезам. К примеру, критика верующими радиоуглеродного анализа базируется на перепечатках статей начала 1960-х гг, когда радиоуглеродный анализ, действительно, был несовершенен и допускал грубые ошибки в датировании (аналогично, и пароход в XVIII веке не мог плавать против течения), но с тех пор прошло 50 лет, метод усовершенствовался, и сейчас мы можем датировать находки палеозоя с точностью до 1 млн. лет (это также точно, как если бы человек сообщил свой возраст не только в годах, но и в месяцах), однако для креационистов с тех пор ничего не изменилось, и они опять цитируют статейки вроде того немецкого журнала 1835 года, который утверждал, что езда со скоростью более 35 километров в час является нарушением физических законов. Возникает вопрос: а зачем православным попам развитие страны? Их интересует только верность и финансовая щедрость паствы, а это можно обеспечить и в зоопарке, где в большом вольере будут сидеть деградировавшие представители вида хомо сапиенс. Все иные концептуальные схемы, которые пытались реализовать в нашей стране со времен Петра Первого (да и ранее), были нацелены на развитие, усложнение, расширение кругозора, повышение образовательного и научного уровня, и лишь современные клерикальные утопии (во главе с православной клерикальной утопией) принципиально настроены на движение назад. Оно и понятно, разум был, есть и будет врагом веры, а вера способна все, что угодно взять себе в союзники в войне с неприятелем. Если уж (к сведению любителей всемирных заговоров) Збигнев Бжезинский взялся уничтожить Россию, как субъект мировой политики, лучшего метода для достижения этой цели, чем торжество православия (или какой иной религии) трудно вообразить. Вот к чему приводят игры в религию (такую таинственную и завораживающую (не говоря уж о том, что невинно репрессированную) для советского диссидента).
К еврейской «священной истории» в православии механически приклеены местные псевдоромантические сюжеты, также ничего общего не имеющие с реальной русской историей. Современные православные «историки» любят оперировать терминами «исконное», «традиция» и т.д. Но зачастую этой традиции не более двухсот лет, и берет она начало в середине XIX века, когда славянофилы поставили на поток изготовление исконных традиций. Даже само по себе отождествление славянофилами яркого, бунташного и переходного XVII века со всей русской допетровской историей выдает стремление примитивизировать русскую историю, свести ее к борьбе раскольников с брадобритием. Но на самом деле все гораздо хуже. Славянофильство было всего лишь перепевом на русской почве немецкого патриотического романтизма времен Наполеоновских войн (а сам по себе романтизм был реакцией на философию просвещения, и, по определению, носил обскурантистский характер: современный интерес православия к Гарри Поттеру любопытным образом коррелируется с романтической традицией английского готического романа, которым зачитывалась Маша Троекурова в 1820-х гг; Оскар Уайльд, помнится, высмеял готический роман в «Кентервильском привидении»). И получается, к большому огорчению, славянофилов, что они – всего лишь другие западники. Это не было, кстати, секретом, для русского общества (Бердяев совершенно четко прописывает факт подражательной вторичности славянофильства в своей «Русской идее»). К реальной истории России и Древней Руси, их мировосприятию, православное славянофильство отношения уж точно не имело, и митрополит Илларион, Даниил Заточник или Иван Грозный в споре просвещенчества и романтизма вряд ли взяли бы сторону последнего. А когда Константин Аксаков однажды заявился в Москву в мурмолке и смазных сапогах, его принимали за песиянина (Герцен). Возрождению православных традиций в XIX веке не повезло вдвойне, поскольку за это дело взялся психически больной Достоевский. Пока православие хотя бы формально оставалось официальным мировоззрением, рационализаторская критика достоевщины Константином Леонтьевым еще могла срабатывать, поскольку любые фантазии регламентировались практическими нуждами огромного государства, но когда в ХХ веке эта публика оказалась в подполье или в щелях эмиграции, тут уж расцвел махровый иррационализм. Тем более, что проверять его на практике нужды не было. К концу ХХ века православная картина мира – это дисперсный бессмысленный набор вздорных слухов, православного понимания религиозных источников, светящей желтизной сенсационности и апелляции к иррациональным склонностям не отвечающего за свои слова болтуна. Свои комплексы люди возводят в ранг религиозных истин, что, впрочем, ничуть не является несовместимым.
И еще одна черта современных религиозных мыслителей не может вызвать ничего, кроме отвращения. В беседе с аудиторией такой проповедник заинтересован не в правдивости сообщаемой информации, а в том, чтобы аудитория в нее поверила. Поверила слепо и бездумно. Эта хитрожопость стоила православному мировоззрению потери статуса здравомыслия и дорого обойдется общественно-политическим структурам, связавшимся с этими подпольными гениями карманных чудес.
Помимо православной физики есть православная биология. Ее появление связано с попыткой привести картину мира верующих хоть в какой-то порядок (иначе человек, живущий на планете Земля, сотворенной божеством 7521 год назад, где есть залежи полезных ископаемых возрастом в несколько миллиардов лет, просто рискует тронуться умом, и отправиться «искать истину» в психушку). Главный – и единственный тезис православной биологии заключается в том, что никакой эволюции по факту единомоментного сотворения божеством природы быть не могло (разумеется, родство человека с высшими приматами, не смотря на все явные антропологические, физиологические, генетические, экологические и прочие признаки, «не доказано» - т.е. верующие принципиально, как завещали иезуиты, не желают называть белую вещь белой). В этой попытке подчинить науку религиозным верованиям есть один очень слабый момент: вся современная медицина (может, кроме знахарства и претензий на колдовство, к чему религия относится, как к явной конкуренции на ее основном поле, крайне отрицательно) базируется на биологической науке, чьей составной частью является эволюционная биология. А поскольку в отличие от богословия (собрания противоречивых мнений отдельных фантазеров) в науке все взаимосвязано и вытекает одно из другого, многие современные лекарства на уровне медицинских познаний и представлений Галена (взятого за образец христианским пониманием болезни) просто не появились бы. Во всяком случае, за крайне редким исключением (Ф.Я.Шипунов) современный верующий идет лечиться все же к врачу, а не к попу, в чем заключается явное признание превосходства науки над религией. Неграмотные народные массы в прошлые века поступали иначе.

[ladimir]

Надо заметить, что на Западе все эти «народные академики» и «разоблачителя заговоров ученых», не смотря на отсутствие таких общеобязательных централизованных учреждений, как Академия Наук РФ, вытеснены научным сообществом на обочину, пробавляются сочинением материалов желтой прессы и, в общем и целом, не оказывают влияния на развитие передовой науки, равно как и практически не пересекаются с политическими лидерами и не могут через этих последних транслировать свои лженаучные бредни. Если у нас в России мы сейчас наблюдаем обратное, это также является следствием «крупнейшей геополитической катастрофы ХХ века», связавшей официальную академическую науку с тоталитарным режимом (правда, очень эффективным с т.з. менеджмента), а раз «разоблачителя» теории антропогенеза репрессировали, значит он прав. В этом отношении мы все еще не покинули постсоветскую эпоху.
Но не физикой или биологией прославилось православие в последние десятилетия. Царица наук – история. В физике и биологии мало кто разбирается, и совсем немного людей считают себя знатоками этих наук, даже если ничего не читали, кроме школьного учебника. А вот в истории все считают себя специалистами. И православные публицисты сварганили ужасный винегрет из теории заговора, бабьих басен, теологических легенд и собственных комплексов, которые проясняют происхождение многих «исторических открытий» современных православных публицистов. Их творчество (равно как и значительная часть перестроечных и постперестроечных «исторических трудов») мало что даст в изучении прошлого, но зато послужит неисчерпаемым источником информации будущим историкам-психиатрам в изучении истории постсоветской России. Конечно, никакое прошлое никого ничему не учит, и думать иначе было бы классицистически наивно, но важность изучения истории для правящих элит и мало-мальски образованных людей самоочевидна. Изучение прошлого дает ответ на вопрос: а как сформировалось то настоящее, которое нас окружает. Знаток истории не может прибегнуть к универсальной отговорке верующего: «мы не можем знать этого». Это удар по агностицизму. Марксистская концепция истории была по своему логична и целостна (причем не бездумно тотальна, а очень гибка и – посредством диалектического подхода – давала возможность переориентации в меняющихся условиях). На Западе было и есть множество исторических концепций и схем, но в целом со времен Просвещения западная историческая наука разочаровалась в возможности построения стройных систем. Современный западный историк занят, прежде всего, собиранием фактов и идет от фактов к теориям, но никак не наоборот. Тоска по марксистской стройности исторического процесса проявляется… да, да, в попытках создать столь же стройную православно-идеологическую систему истории. Очередная зависть самой безуспешной идеологии к самой на наших российских просторах успешной. Разумеется, эти попытки абсолютно бесплодны. Они не дают даже объективно-идеалистической картины общественных отношений и очень быстро скатываются в субъективный идеализм и даже солипсизм, что выражается в неизменном присутствии в любом православном «учебнике» истории намеков и открытой презентации теорий заговора. Иногда теории заговора существуют разрозненно, иногда они сливаются в единый клубок, где уже не отличить личные страхи создателя теорий от расхожих заблуждений. Теория заговора – отдельное большое явление в историографии, и она потребовала бы специального многостраничного исследования, но ответ на вопрос: а почему возникают теории заговоров и почему именно православная историография больше всего от них страдает? – достаточно прост. Причем как раз в сравнении с марксизмом. Этот последний был идеологией борющегося класса/партии/группы, которые были настроены на победу и, надо сказать, ее добились. Это был взгляд вперед, замысел прогресса, апология развития и гуманистического (раз уж никто не даст нам избавленья, только собственная рука!) видения мира. Православная идеология (особенно в последние десятилетия) – это не просто реакция, это нескончаемый скулеж проигравших на исторических путях, это апология нелепых правителей, ошибочной политики, проигранных войн, утерянных привилегий, конфискованных земель – в общем, один сплошной перечень исторических поражений. Лишенные методологической способности к подлинно научному анализу причин и следствий исторических событий, православные горе-историки неизбежно будут интерпретировать любое общественное развитие, как чей-то тотальный заговор, оказавшийся успешным, а потенциально всесильные сущности (божество, нация, церковь) у них неизменно оказываются беспомощными. Подчас это граничит с примитивным манихейством. Насколько далеки от реального научного анализа потуги религиозных историков в целом, видно на следующем примере: попробуйте спросить исламского историка – почему аллах помогал в первой мировой войне не правоверной Турции, а ее заклятым врагам? Да, менее всего мировая история похожа на водительство некого сверхразума. Но теория заговора – единственный яркий, живой компонент православной историософии. Все остальное – унылое пространство пересказывания небылиц и вздорных слухов, полное пренебрежение исторической критикой в угоду провозглашения определенных принципов. В общем, православным историкам не позавидуешь. Легко описать подвиг советского народа в борьбе с фашизмом. А попробуйте проделать тот же фокус на материале первой мировой? Как это не смешно, православных публицистов нередко заносит в самое примитивное язычество (а как иначе оценить утверждения о национальном характере православия в России?) Сам по себе факт наличия, помимо православно-святой (допустим) Руси и примитивных инородцев, целых цивилизаций, более далеких или более близких российской рушит псевдоеврейскую концепцию «избранности». Если Византия была на определенном отрезке своей истории сверхдержавой, то Россия стала сверхдержавой уже в обойме СССР и исключительно благодаря безбожному «жидокоммунизму» (ведь совершенно невозможно допустить, чтобы православное самодержавие, которое необоснованно считается официальной идеологией дореволюционной России (на самом деле никакой идеологии не было тогда вообще), вызывало бы аналогичный энтузиазм на всем пространстве от революционных каудильо Латинской Америки до интеллектуалов Европы). Но то был коммунизм с его юностью и радостью, а православие набивается стать идеологией «доживания» (этим термином собакозащитники именуют последние месяцы существования старой и больной собаки).
Нет надобности перечислять все навязчивые мнения и глупости, которыми православные «историки» пытаются разукрасить историю. Вот один пример: с пониманием истории по православному (равно, как и по инославному) связана проблема признаваемости. Здесь дело вот в чем. Христианские публицисты очень любят часами рассуждать на тему того «огромного вклада», который «внесла церковь» в развитие цивилизации в прошлом, и вообще, до I века н.э. мы, по всей фоменкологической видимости, сидели еще на ветках. Да и современный мир они, при случае, не прочь приватизировать. Однако, при ближайшем рассмотрении, на текущий момент православных в мире, по самым оптимистическим расчетам, - не более 100-120 миллионов человек (т.е. 1,5% населения Земли). При этом, они населяют отнюдь не самые развитые и влиятельные страны, а даже в эпоху расцвета Византии удельный вес православных в мировом населении никогда не превышал 7%. Правда, публицист (историком, само собой, его назвать нельзя) попробует отбрехаться тем, что есть еще другие христиане (в 1900 удельный вес христиан доходил до 34% мирового населения). Однако, тогда ему придется признать определенное равноправие всех христианских конфессий, начиная с «поганого католицизма». Ведь тот же православный публицист только что утверждал, что все иные церкви – это не церкви, а предательства и отступничества. Поэтому говорить о влиянии православной церкви на историю США посредством роли методистской церкви – верх бессмыслицы. (Здесь очевидна дискретность – в стиле средневековой схоластики – любой религиозной методологии: она может приходить к определенным выводам только в рамках соответствующей темы, и не может использовать эти же полученные выводы уже в иных темах; т.е. религиозный анализ фактов заведомо проигрывает научному, где таких барьеров практически нет). И если на протяжении всей истории православия оно обреталось в среде нескольких процентов населения Земли, то эту ситуацию можно трактовать с богословской т.з. лишь как цепь предательств (модная в богословии XIX века концепция утверждала даже, что первобытные люди были сплошь монотеистами (хорошо хоть, что не сплошь православными!) и лишь потом началось «отступничество»), и уже одно это не позволяет говорить о всеобщем влиянии церковной организации на историю человечества. Прибавьте сюда тот факт, что единственно истинными религиозными организациями считают себя все (без исключения, а иначе это выглядело бы нонсенсом) религиозные организации, и отбрехач: «это наша национальная традиция» (вообще-то национальная традиция восточных славян осталась в дохристианской Руси), тянет на язычество в стиле туземцев бананового острова. Там тоже туземцы были уверены, что их боги всем управляют, пока на горизонте не появились паруса невиданных кораблей, и веселые колонизаторы не поработили землю обиженных богов. А догмат богоруководительства и непогрешимости религиозной организации довершает общую картину невменяемости и безответственности религиозного сознания. Верующий может признавать все гадости и мерзости, творящиеся его религиозной организацией, но тут же оговаривается, что она возглавляется самим его божеством, а поэтому критиковать его нельзя и ее - тоже. На практике это выглядит довольно туповато. Например, в 1999 году Кураев, откликаясь на педерастические скандалы в РПЦ - http://kuraev.ru/index.php?option=com_c ... &Itemid=38, почему-то обвинил во всем произошедшем японских самураев и греческих богов с Олимпа (!) Ну не мог же он, в самом деле, обвинить руководство РПЦ во главе с Иисусом Иосифовичем Христосом?
История хороша тем, что случилась давно, зачастую следов в современности не оставила, и здесь можно заниматься безопасным систематическим враньем (по методике абстрактных живописцев: а я так вижу!) Другая, совсем безнадежная задача – натянуть рваный презерватив религиозной веры на нашу угловатую современность: этика, эстетика и прочие сферы повседневной жизни. Верующие делятся на «либералов» и «консерваторов», отличие которых друг от друга состоит в том, что «консерваторы» стремятся подражать давно отжившим формам общества и человеческих отношений (при этом зачастую выдуманным самими консерваторами, но, в общем и целом, отличающимся от окружающей среды, что дает «консерваторам» некий тщеславный флер состояния «не от мира сего», раз не от мира сего, то какой с него спрос? - это, как мы помним, главная задача религиозного сознания), а «либералы» настаивают на том, что все, что не появляется на свете, уже давно предсказано и санкционировано ни кем иным как их любимой религиозной организацией, и без нее ни пароходы бы ни ходили, ни люди бы детей не рожали. Скажем так, если рабство отменено, религиозники до небес возносят свою религиозную философию, которая дала людям свободу, а если рабство не отменено, те же самые личности заверяют нас, что религия испокон веков стояла на страже частной собственности. О религиозном понимании свободы надо упомянуть особо (в том-то и дело, что оно значительно отличается от обычного человеческого ее понимания). Все религии наперебой уверяют нас, что именно они дали человечеству эту ценность, а без них… и т.д. Впрочем, понимание там очень специфическое. Все религии отдают себе отчет в том, что свобода – это свобода. Человек вправе их принимать, а вправе не принимать (кошмарный сон!) Поэтому была выдумана сложная конструкция, напоминающая оруэлловский слоган «свобода – это рабство». Например, вам очень не хочется производить некое действие, не имеющее никакого смысла и не дающее вам ничего. С т.з. религии вы должны «свободно» сделать то, что вам не нравится и ничего не дает, да еще и «полюбить» процесс деланья того, что не нравится. Напоминает это какую-то разновидность мазохизма, что неудивительно, ведь религии изначально создавались именно садомазохистами: нормальному человеку в голову такое бы не пришло. Все религии согласны в том, что некогда сотворенный божеством человек (по образу и подобию божию, то есть божество антропоморфно) воспользовался свободой для непослушания. Выходит, свобода – это проблема, которую надо решать. Ведь следствием «грехопадения» (непослушания) стали все беды, обрушившиеся на человечество, включая войны, нападения диких дверей, эпидемии и землетрясения. Но допустим, это правда. Мы можем говорить о злой воле нападающих на некую страну неприятелей (у религиозного человека в войнах всегда виноваты «враги», и он ведет себя как первоклассница на переменке: аооооооннннннааааа первааааааая началаааааааааа!), но чей злой умысел в нападении на охотника хищного зверя или землетрясении? Последнее уж совсем патологически выглядит, ведь, согласно, православной (и инославной тоже) физике, природа управляется божеством (ведь нельзя сказать, что магма при извержении вулкана свободно «решила» выйти из кратера?) Из этого следует, что погибший в буре моряк уничтожен любящим его боженькой (а кем же еще?) Верующие возражают на это, что «все люди грешны», что в райском состоянии даже хищники питались травой (отбрехач в кармическо-веганском стиле, тем более негодный, что растения – тоже живые существа, и если уж жалеть, то все и сразу), а получается опять садомазохизм («бьет, значит, любит!»)
Между прочим, к смерти верующие относятся вполне атеистически: они ни в какую не хотят умирать. Какие бы райские кущи не обещала бы им религиозная теория, на практике (кроме единиц неадекватов, почитающихся за святых) ни один верующий не желает умирать, считает это самой страшной трагедией, и окружающие с ним вполне согласны. Т.е. налицо обычный для всех людей страх смерти. Вот на этом примере видно, как беспомощна религия в столкновении с реальностью. Есть факт смерти, и с ним даже самая правильная религиозная организация ничего поделать не может. А ее попытки интерпретировать факт в своих религиозных интересах (как в бородатом анекдоте: «спасется только рабочий класс и трудовое крестьянство!»), даже самих верующих не убеждает. Проблема теодицеи (богооправдания всего происходящего) не была решена ни до Лейбница, ни после него. Лейбниц, похоже, был «пофигистом», т.е. одобрял заранее все, что управляющий миром боженька не учудит (это высмеял впоследствии Вольтер), другие верующие все, что им не нравится («добро – это когда мы у соседнего племени баранов угнали, а зло – это когда они – у нас»), отдают специально придуманному по этому случаю сатане, который в итоге правит бал, а боженька сидит со страдающим верующим в подполье и строит заговор по разрушению нового мирового порядка, третьи, как уже говорилось выше, страдают садомазохизмом (Леонтьев и Достоевский, при всех отличиях, в их числе) – и все это только из нежелания назначать все сотворившего за все ответственным (по образу и подобию своему).
Но отмахнувшись от заумных неправославных физик и историй, которые понятны только педантам, православная публицистика обращается к своей коренной «сфере влияния» - к смыслу жизни. Тут-то они дадут сто очков любому безбожнику! Ведь у них есть смысл, а у безбожника – нет. Автору этих строк приходилось вести с верующими совершенно однотипные диалоги на эту тему. Обычно все начинается с того, что верующие декларативно уверяют нас, будто религия, вера делает человека честнее, лучше, законопослушнее, многодетнее и т.д. и т.п. В ответ на это приводим примеры: разве верующий бандит перестал резать людей или верующая проститутка ушла в монастырь? Кивание на «советский опыт» целомудрия и законопослушности опять выдает в верующих черную зависть к советской идеологии и ничего не объясняет. Средний верующий ничуть не лучше среднего атеиста. На это нам верующий возражает, что очень хорошо, что братки и проститутки стали православными братками и православными проститутками. Стоп! – говорим мы, а ведь вы чуть выше обещали, что православизация улучшит население. А где это улучшение? Этот последний вопрос, как правило, остается без ответа. По той же банальной причине: для попов и их приспешников важно не улучшение населения, а как бы избежать ответственности, если начнут с них спрашивать. Вот, что дает человеку православие. И попу, откровенно говоря, гораздо важнее, чтобы буржуй «из чувств верующего» подарил мерседес, чем то, заплатил ли буржуй зарплату рабочим. Мне помнится, питерский «православный политик» Мусаков с упоением называл работу в условиях невыплат зарплат богоугодной формой «юродства». Декларируя смысл христианства в свободе личности, попы только тем и заняты, чтобы эту личность поставить под свой контроль. С православным патриотом разговор начинается со свободы, как смысла христианства (не то что какие-то рабы-муслимы!), а заканчивается констатацией, что никакой свободы допускать нельзя, потому что кругом одни сплошные враги, а поэтому надо предоставить половые органы всего населения в распоряжение православного патриота, потому что только он должен решать вопросы рождаемости и «морального обеспечения» этого процесса (т.е. брачности). Именно с разведением рогатого скота ассоциируются религиозные представления о браке: прочли молитву над парой скота, покрыл бык корову – вот и весь патриотизм! – чем больше стадо, тем лучше. А свобода? Агент врага в православном тылу. И эти люди еще обвиняют материалистов в «недуховности». Смысл жизни по-православному, таким образом, сводится к послушанию попу, а все остальное не так уж важно. Это даже, если оставить в стороне высокие материи религиозной аксиологии, которая, на проверку, сводится к тому, что «добро» и «зло» определяет бог: что он назовет «добром», то и есть добро. Во всяком случае, гуманизмом здесь и не пахнет. При этом попы могут в одной фразе открещиваться от «атеистического гуманизма» и тут же провозглашать, что гуманизм – это лишь сожительство с их божком. Странный какой-то гуманизм.
Сожительство с богом (очень хорошее и раскрывающее сущность определение религии) существенно повлияло на эстетику религий. Монотеизм неизбежно приводит (в зороастризме это еще слабо ощущалось) к поиску одиноким божеством себе «невесты» внизу – т.е. среди сотворенного им населения. Этот вывод религиоведы сделали давным-давно (см. «Мифы народов мира»), но окончательно подтверждается это только на практике. Православие предстает миру в образе бородатого, толстого и пугливого существа, которое именуется уменьшительно-ласкательным женоподобным (хотя нет, бабоподобным) термином «батюшка». И это существо (мужчиной его не назовешь) уверено, что все человечество – аналогично ему, и точно также ни о чем другом и не мечтает, только бы вечно существовать в каком-то параллельном мире (разумеется, под вечным контролем попа-трансвестита). Жесткая конкуренция религиозных организаций с магами, колдунами, экстрасенсами и проч. понятна: они борются за одну и ту же относительно небольшую аудиторию. Столь же понятна неприязнь религиозных организаций к гомосексуалистам (особенно на фоне рекламируемой любви к сверхъестественному существу мужского пола). Вот вам и национальная идея в православном исполнении. Сознательно культивируя аналогичные представления и эстетические ценности, православие извращает мужественность, превращая ее (в соответствии со своей тягой к садомазохизму) в болезненное страдание как смысл жизни. Впрочем, женщины в православной эстетике тоже должны страдать, а потому перенесение страданий нельзя считать главной православно-мужской добродетелью.
Боязнь смерти и желание во что бы то ни стало жить (хоть псом, а не львом) часто ставит верующих в дурацкое положение. Вот, к примеру, верующие (определенной конфессии, допустим, православной) утверждают, что только исповедание православия дает «спасение» (под «спасением» понимается загробное существование в раю; тут что ни термин, так надо давать развернутое описание: «рай» - это такое виртуальное пространство, где верующий (вернее, то, что от него останется – душа женского пола) будет «в единении» со своим божеством; возникает естественный вопрос: а что верующему мешает быть «в единении» еще до смерти? оказывается некое «грехопадение» древнейших евреев, которые не послушались боженьку и съели плод с древа познания; то есть, если б послушались боженьку, имели бы сейчас уровень знаний шимпанзе, - и весь этот сон рябой кобылы идет по маркой «истинного знания»; причем, в раю нет ни жен, ни мужей, ни деторождения, поскольку это все греховно, телесно – вот как на самом деле верующие относятся к семейным ценностям; или здесь прав женофоб Свифт, который в сказании о струльдругах не без иронии заметил, что было бы «неразумной жестокостью отягощать бедственную участь безвинно осужденных на вечную жизнь бременем вечной жены»?) Трудно сказать, задумываются ли верующие над тем простым фактом, что ни одна из конфессий (исключительно дающих «спасение», если верить каждой по отдельности) не составляет даже трети населения Земли, а православных вообще (по самым оптимистическим расчетам) не более 1,5% населения. Поэтому возникает закономерный вопрос: а как же остальные 98,5%? Они, получается, должны погибнуть после смерти (религиозное сознание ничего не может поделать с оксюмороном «жизнь после смерти» и должно долго разъяснять, что – это не смерть, а только «понарошку», а главное начнется уже «за кадром» материализма). Последовательные верующие, конечно, скажут, что туда иноверцам с безбожниками и дорога (многолюдность человечества заметно тяготит наших мыслящих современников – почти все фэнтези включают в себя уничтожение 90% человечества). Но ведь за прошедшие века гуманизм решительно вторгся в пределы религий, и поэтому возникла заметная шизофрения, и основная часть верующих тут же начнет нас уверять, что эти люди «тоже спасутся», что боженька «их любит» и т.д. Тогда возникает столь же закономерный вопрос: а зачем тогда принимать именно православие? Особенно, если «всех любит» и «не погубит». Помимо языческой концепции «национальной религии», можно припомнить самые фантастические объяснения этого феномена. Мне приходилось даже встречать такое объяснение, как «православные в раю будут на руководящих должностях». Странно это выглядит на фоне родового признака современного православия – желания любой ценой избежать какой бы то ни было ответственности (ведь любое руководство подразумевает ее самую – кошмар православных). Получается, «ты начальник – я дурак, я – начальник, ты – дурак». Живо представил себе православную старушенцию-маразматичку, начальствующую над Леонардо да Винчи и Николло Макьявелли (у Мережковского есть такая сцена). А все от желания весь мир захапать. Православные лидеры обнаруживают, что, даже по прошествии 20 лет «победы над безбожием», их «стадо» состоит почти сплошь из старых бабок и закомплексованных патриотов. Остальной мир упорно православное руководство не воспринимает. Насчет попадания всех людей в рай – это ведь позиция правительства любой современной страны, которое ничуть не заинтересовано, чтобы граждане его страны с оружием в руках отстаивали свое право на загробную жизнь. Но именно этот милый релятивизм выдает отношение к любой религии, как к игре, в которую играют взрослые люди. Что и требовалось доказать.

[ladimir]

В общем и целом получается весьма неприглядная картина. Религией в современном мире занимаются шизофреники и маразматики, больше всего опасающиеся ответственности за свои действия, которые ведут себя, будто в игру играют, и в зависимости от ситуации заявляют, что вот тут они «взаправду», а вот тут «понарошку». При этом желают руководить человечеством и апеллируют к своим полномочиям от выдуманного ими сверхъестественного существа, которому приписывают, как сайт Кавказ-центр приписывает чеченским боевикам все землетрясения и циклоны, вообще всю мировую историю. И эта игра в выдуманное прошлое столкнулась с очень образованными и критически настроенными людьми – да, нами, живущими в современной России, сформировавшимися в результате ее развития; уж точно не выдуманными для «понарошку». В процессе привлечения населения в свою организацию (а ведь финансовые аппетиты у попов колоссальны – под стать колоссальности их боженьки) им удалось в нашей стране заручиться поддержкой правительства, и вопрос перешел в плоскость «начальство приказало». Зачем все это понадобилось Путину и его правительству? Помимо теории дефектных элит (а ведь и ее не стоит с порога отрицать; здесь никакой не заговор, здесь обычная в условиях сложившейся политической ситуации кадровая политика – ведь на протяжении 13 лет личная преданность в назначении на те или иные должности превалировала над профессионализмом, и постепенно яковлевых и лужковых (тоже не гениев, но все же) сменили полтавченки и сердюковы), есть простое объяснение: РПЦ гарантировала Путину безусловную поддержку. А после «обрыва 2011 года» (именно так в последующей историографии будет именоваться рубеж между ранним Путиным и поздним Путиным) Путин и ассоциирующая с себя с ним элита потеряла очень важную поддержку немногочисленной, но ключевой группы общества. Это подобно неповиновению офицеров при сохранении лояльности солдат. Солдат статистически больше, но без офицеров армия небоеспособна. И Путин на ощупь схватился за первое же попавшееся предложение то ли чудодейственной православной молитвой (верить, так верить!) пополнить государственный бюджет, то ли «усмирить население» божьим гневом за антиправительственные помышления. От ошибок никто не застрахован, и эта будет стоить Путину власти, а период «позднего Путина» войдет в «противоречивые учебники истории», как власть компрадорской буржуазии (ведь никто из патриотов Путину «распродажу России» не простил) в союзе с самым реакционным духовенством, - звучит почти в советской терминологии. Большую роль в укреплении этой ошибочной стратегии сращивания намертво РПЦ и власти сыграли невалидные (т.е. недостоверные) данные соцопросов. Судите сами. Согласно опросам 2008-2010 годов, в России 75% населения - православные, 5,6% - мусульмане, и еще 1% - буддисты (не считая прочих меньшинств). Расклад получается следующий: в России (согласно переписи 2010) 10% населения составляют «традиционно-мусульманские» народы (а ведь есть еще и мусульмане-гастарбайтеры, которые тоже могли быть объектами социологических исследований), и 88% или около того «традиционно-православных». Получается, что верующими являются 85% русских и всего 55% татар или дагестанцев. Странно выглядит, не правда ли? Уже одна эта несостыковка заставляет усомниться в объективности данного исследования. Куда более объективная цифра получена в результате недавнего введения предмета Основы духовно-нравственной культуры народов России: в целом по России этот предмет для своих 10-летних детей выбрало около 30% родителей (и это можно считать валидным исследованием, поскольку в обсуждении выбора участвовала вся семья, т.е. и более старшие поколения). Здесь картина более правдоподобна: у чеченцев и дагестанцев религиозность в среднем выше (50-60%), чем у русских. Совершенно не учитывалось и «матрешечное» отношение современных граждан России к религии и религиозным организациям. А именно, не все верующие в России являются христианами (даже если исключить «традиционные религии»), далее не все христиане – православные, из числа православных (не смотря на запугивание адскими карами) отнюдь не все «находятся под юрисдикцией» (богословие оказалось еще и юридическим актом) РПЦ, а из прихожан РПЦ (регулярно посещают религиозные мероприятия от силы 5-6% населения) отнюдь не все готовы защищать священное право Гундяева В.М. «безгрешно пользоваться богатствами». Таким образом, современная РПЦ воспринимается населением, да и является на самом деле, общественно-политической организацией под религиозными лозунгами, которая утверждает, что только ее «юрисдикция» может претендовать на «спасение» (тут же поправляясь, что «спасутся» все), и безоговорочно поддерживает нынесуществующий политический режим России (разумеется, небескорыстно). То есть мы имеем аналог предреволюционного святейшего синода, намертво прикованного к монархическому режиму. И никаких реформ (к счастью для атеистов) в той степи нет и не предвидится. В РПЦ создана вертикаль власти похлеще путинской, и реформа РПЦ потребует не менее чем реформации, как в Европе XVI века. Впрочем, никаких движений в этом направлении не наблюдается. Если можно сравнивать эту РПЦ с предреволюционной, то верующие и попы даже приблизительно не сравнимы. Под пулеметы за веру они точно не пойдут. Других с удовольствием пошлют, а сами… нет.
У религий нет будущего. Современные попытки родить религиозную философию, как видим из примеров выше, убоги, безрезультатны и нелепы. Даже если современная религиозность оседлает кобылу реакционности (вспомним, как это было прекрасно!), на ней далеко не уедешь. Все реакционные движения в истории по определению недолговечны и обречены на поражение (достаточно сравнить, например, современную Францию с легитимистскими салонами времен Реставрации, – а ведь и 200 лет не прошло). Кажущееся «возрождение духовности», относящееся к 90-м годам прошлого столетья, давным-давно сменилось новым атеизмом, уже не связанным с определенными политическими течениями, а опирающимся на общее наследие цивилизации. Религиозные группы во всех странах маргинализируются, и даже исламисты (неразделенная любовь православно-бабской души) из властелинов Вселенной, коими они казались в 2001 году, спустя десятилетие деградировали до уровня обкурившихся хулиганов, спьяну взрывающих петарды в подъезде, а в Египте и других мусульманских странах на выборах оказалось на удивление много «светских». Столкновение практикующего (то есть не ограничивающегося общими разговорами о вреде табака, а продвигающего свои идейки в жизнь) православия с окружающей реальностью вызвало крайне негативную реакцию настоящей – мыслящей элиты России и почти полное безразличие со стороны народных масс. Так бы и влачили они свое духовное существование среди мондиализма элиты и антихристианского язычества народа, но тут православные публицисты понадобились современному политическому режиму, который решил ими воспользоваться все для той же единственной своей цели – удержаться у власти (хоть на плоской Земле и в окружении людоедов, покупающих нашу нефть, но удержаться любой ценой). Впоследствии православные историки будут сетовать: зачем же это они поддались компрадору Путину (ах, бедные, всегда-то их обманывают!), зачем сращивались с правящим режимом (тут же отрицая сам факт сращивания, но тут же продолжая это самое сращивание, всерьез рассчитывая на то, что все вокруг полные дебилы, и никто ничего не заметит). Но им возразят: а что было делать, если элита смеялась, а народ не шел в религиозное стойло? Поэтому пришлось сидеть в предбаннике у Путина – ждать, пока правящая элита натешится с девками и обратится к православию. Современная православная антипросвещенческая и антигуманистическая реакция не породила ни великих авторов, ни решительных вождей, разумеется, не получилось у этой евнухоидной сущности овладеть массами. Она лишь продемонстрировала свое не от мира сего качество секты безруких, да и безмозглых. Без поддержки власти они - никто, и зовут их никак. «Православнутый» надолго стало ругательным выражением, а новые поколения «рысиян» отнюдь не оправдали возлагаемых надежд. А на что было надеяться? На то, что Россия «вернется в 1913 год»? (разумеется, не в реальный 1913, а в виртуально-православный, где все люди боготворили царя и уже слушали изобретенное Поповым радио «Радонеж»). Вот лишний пример того, как дорого обходится пренебрежение материалистическим пониманием истории и современности. Никакая идея не позволит человеку нарушить законы природы и общества, а они захотели нарушить. Итог закономерен. А будущее – за нами.